Генри Резник, Президент Адвокатской палаты Москвы, кандидат юридических наук, заслуженный юрист РФ

Введение в Уголовно-процессуальный кодекс РФ института установления объективной истины с возложением обязанности её отыскания на суд означает возврат российского уголовного процесса из состязательной формы к неоинквизиционной (розыскной).

Поскольку я уже высказал своё отношение в числе других отечественных ученых-процессуалистов к опубликованному законопроекту Следственного Комитета РФ, полагаю целесообразным сосредоточиться на характеристике и итогах средневековой и советской практики судебного розыска.

Во все времена, при любом политическом строе власть и люди стремились узнать правду о совершенных преступлениях и преступниках. Правда эта отыскивалась в соответствии с господствующими в обществе идеями, представлениями и верованиями. Обвинительный процесс раннего средневековья вверял судьбу судебного спора всецело воле божьей, проявлявшейся, как считалось, в ордалиях, поединках и иных испытаниях. Материальная истина, добываемая с помощью следов, которые преступление оставило в объективной обстановке и сознании людей – продукт идеологии позднего феодализма, рецепции инквизицией римского права и теории формальных доказательств.

Средневековые глоссаторы абсолютизировали истину как задачу уголовного судопроизводства, едва ли не обожествляли её. Разработка системы доказательств, их добывания, проверки и оценки в средневековых кодексах – Уголовно-судебном уложении Карла V «Каролина» (1533 г.) и «Кратком изображении процессов», изданном императором Петром I при Воинском уставе (1716 г.) – в России средневековье затянулось – впечатляет. Многие нормы «Каролины», подробно излагающие процесс доказывания самых разных преступлений – различных видов убийств, краж, разбойных нападений, поджогов, подлогов и др., и указания по извлечению фактов из разнообразных источников, позже положили начало криминалистической науке, вошли в книгу её основоположника Ганса Гросса «Руководство для судебных следователей» (1892), да и сейчас не сильно отличаются от нынешних методических рекомендаций по расследованию преступлений. Сие не случайно, поскольку в основе подавляющего большинства положений теории формальных доказательств лежали правильные наблюдения за поведением людей, те же самые фактические презумпции, которые и теперь служат основанием для выводов от одной типичной ситуации к другой.

Глоссаторы предъявляли к доказательствам весьма строгие требования, «дабы предохранить от непроизвольного уклонения от истины» [1, с. 161]. Доказательства делились на совершенные: сознание обвиняемого – «царица доказательств» и согласные показания двух незаинтересованных (добрых) свидетелей и несовершенные: показания одного свидетеля («полудоказательство») и улики.

Путь к нахождению истины, по убеждениям того времени, лежал через признание обвиняемого. А универсальным средством получения такого признания считалась пытка. Следует подчеркнуть, что в отличие от сталинских репрессий пытка служила раскрытию преступлений, а не фабрикации уголовных дел. Возведение сознания обвиняемого в ранг «царицы доказательств» основывалось на совершенно правильном наблюдении, что люди вообще не склонны себя оговаривать. Но почему допрос под пыткой был обязателен по каждому уголовному делу? Почему никакая совокупность улик и даже согласные показания двух добрых свидетелей, согласно «Каролине», не могли повлечь вынесение обвинительного приговора, а лишь служили основанием для допроса под пыткой? [2, с. 44-45] Разгадка, думается, в том, что ученые-глоссаторы – авторы «Каролины», осознавали несовершенство средств познания в уголовном судопроизводстве, и стремились полностью исключить судебную ошибку, получив под пыткой не голое признание, а выявив виновную осведомленность подозреваемого.

–   «Надлежит также заметить, что никто не должен быть приговорен к какому-либо уголовному наказанию на основании одних только доказательств, улик, признаков истины или подозрений. На сем основании может быть только применен допрос над пыткой при наличии достаточных доказательств.

Окончательное осуждение кого-либо к уголовному наказанию должно происходить на основании его собственного признания или свидетельства (как будет указано в ином месте сего уложения), но не на основании предположений и доказательств» («Каролина», XXII)

–  «Для того, чтобы улики были признаны достаточными для применения допроса под пыткой, они должны быть доказаны двумя добрыми свидетелями, как будет предписано в иных статьях о достаточном доказательстве» («Каролина», XXIII) [2, с. 45]

–   «Того,  кто сознается в преступлении,  надлежит допрашивать о таких обстоятельствах дела и признаках истины, о которых невиновный не мог бы ничего знать или сказать; при этом надлежит записать, насколько отчетливо рассказывает обвиняемый о таких обстоятельствах;

Если допрашиваемый дал показания о том, каким образом и при каких обстоятельствах было совершено преступление, как было частично указано выше, и именно эти обстоятельства будут обнаружены, то тогда можно вполне заключить, что он действительно совершил признанное им преступление, в особенности, если он рассказал о таких обстоятельствах, случившихся при этом событии, которые совершенно не могли быть известны невиновному («Каролина», LIII-LIV). [2, с. 60]

От признания под пыткой зависела так называемая полнота открытия истины, определявшая судьбу осужденного. Так, в Уставной книге Разбойного приказа царя Ивана IV указывалось: «А будет на себя, с пытки, в разбое учнет обвиняемый говорить, и его казнить смертью; а не учнет говорить… и его посадить в тюрьму, докуды по нем поруки не будет; людем, которые на себя в разбое с пыток не говорили, и тем людем сидети в тюрьме до смерти, а смертью их не казнити. В «Кратком изображении процессов» также предписывалось без признания вины не подвергать преступника смертной казни. [1, с. 162]

Расследование не исключало оправдание обвиняемого, но таковое могло произойти лишь в случае положительного доказывания невиновности, например, установления алиби.

Последовательное проведение идеи материальной истины препятствовало вынесению оправдательного приговора за недоказанностью виновности. С точки зрения закономерностей чистого исследования недоказанный факт не приравнивается к факту несуществующему. И хотя средневековые кодексы украшались римской максимой «лучше десять виновных освободить, нежели одного невинного осудить», принцип «истина, во что бы то ни стало» торжествовал над свободой и правами личности, которая не рассматривалась как самостоятельная ценность. Поэтому в полном согласии с результатами познавательного процесса выносилось три приговора: 1) виновен; 2) невиновен; 3) оставлен в подозрении.

Так, «Краткое изображение процессов», воздав должное упомянутому выше афоризму римлян, определяло: «если бы, несмотря на отрицание подсудимого, могли явиться могущие дать повод к подозрению в учинении преступления какие-либо обстоятельства, впрочем, недостаточные однако же к решительному обвинению, тогда, хотя и следует подсудимого освободить, взяв с него полное число порук, но от преступления весьма не уволить; понеже временем могут новые явиться подозрения». [1, с. 163] Приговоры об оставлении в подозрении были весьма многочисленны. В итоге многие сотни тысяч отпущенных на волю людей до конца жизни носили клеймо неразоблаченного преступника. Миллионы казненных оставляю в стороне, ибо смертная казнь была в средние века не просто обычным, а основным наказанием.

Буржуазные революции, на знамени которых были начертаны права и свободы человека, демократия, разделение властей, изменили тип уголовного судопроизводства: вместо розыска следственно-состязательная процедура, системы формальных доказательств – оценка доказательств по внутреннему убеждению, оставления в подозрении – толкование сомнений в пользу обвиняемого, пытки – уважение достоинства личности, презумпция невиновности, право на защиту.

Среди теоретиков возобладал более трезвый, реалистичный взгляд на процессуальную истину как практическую (содержательную, моральную) достоверность. Которая не вмещается в рамки математики и формальной логики, вырабатывается из правдоподобностей, и не способна полностью исключить судебную ошибку.

В советском государстве к власти пришла коммунистическая утопия. Либерально-демократические ценности были объявлены ширмой для прикрытия власти кровопийц-капиталистов. Презумпция невиновности, состязательность, суд присяжных третировались, как обветшалые догмы буржуазного права и были изгнаны из советского законодательства. Считалось, что всесильные идеи марксизма-ленинизма в сочетании с подавлением врагов позволят в кратчайшие сроки совершить рывок к светлому будущему, избавить человечество от вековых невзгод, создать новый тип личности – советского человека: «нет таких крепостей, которые не могут взять большевики».

«Мы знали до нас так мечтали другие // Но всё нам казалось, что мы не такие // Что мы не подвластны ни року, ни быту // И тайные карты нам веком открыты. /Н. Коржавин/.

Фанатическая вера в возможность построения рая на земле, свойственная первому призыву большевиков, а затем ставшая официальной государственной идеологией, включала в себя как иллюзию постепенного отмирания преступности при коммунизме, так и явное преувеличение возможностей государства в борьбе с ней. Печатью химеры отмечена еще дореволюционная статья В.И. Ленина «Бей, но не до смерти», в которой, как считалось, сформулирована ленинская теория неотвратимости наказания. Ленин писал в ней: «Давно уже сказано, что предупредительное значение наказания обусловливается вовсе не его жестокостью, а его неотвратимостью. Важно не то, чтобы за преступление было назначено тяжкое наказание, а то, чтобы ни один случай преступления не проходил нераскрытым».

Но «давно уже сказано» было иначе: «Важно, чтобы ни одно преступление, сделавшееся известным, не осталось безнаказанным, но бесполезно отыскивать того, чьё преступление скрыто во мраке». [3, с. 38]

Мы видим, что основатель советского государства подправил классика права. У Беккариа принцип неотвратимости наказания конкретизирует общеправовой принцип равенства всех перед законом, а у Ленина означает ликвидацию латентной преступности.

Ленинский тезис об отмирании преступности при коммунизме был воплощён в Программе КПСС (1961 г.): преступность в СССР согласно партийным директивам, должна была исчезнуть через 20 лет, к 1980 г. Получилось «малость» иначе: исчез СССР.

Идеологические шоры, в которых вынуждена была развиваться советская юридическая наука, сказались и на теории процессуальной истины. Конструкция объективной (материальной) истины «по-советски» неразрывно связана с именем выдающегося отечественного ученого-юриста Михаила Соломоновича Строговича – человека большого мужества, заговорившего о значении для правосудия принципов презумпции невиновности и состязательности, отсутствовавших в советском УПК, в мрачные годы сталинщины. Тогда же, в послевоенные годы, М.С. Строгович начал разработку концепции объективной истины на основе государственной идеологии: «Само понимание принципа материальной истины, его теоретическое обоснование определяется принципами марксистской философии и марксистской науки права». [4, с. 53] Сам тезис о том, что следствие и суд в неоинвизиционном (розыскном) советском уголовном процессе должны стремиться установить истину, был, безусловно, прогрессивен: в Гулаге тогда томились сотни тысяч сограждан по сфабрикованным делам. Но Строгович свел всё исследование к философскому уровню, делая акцент на том, что для достижения истины по уголовному делу отсутствуют гносеологические препятствия. Полностью отождествив понятия истины и достоверности, ученый уклонился от рассмотрения логической структуры формирования внутреннего убеждения в доказанности corpus Delicti, забыв о том, что он автор учебника логики, в котором за индуктивными доказательствами, естественно, не признавалась полная достоверность. [5, с. 329] Вместо логического анализа судебного доказывания Строгович, привлекая весьма посредственную, как теперь можно признать, работу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», обрушивается на противников признания выводов приговора абсолютно достоверными, обличая их в агностицизме. Последние из-под пера Строговича образовали неплохую компанию: английский философ Дж. С.Милль, русский логик С.И. Поварнин и все самые известные дореволюционные ученые-процессуалисты И.Я. Фойницкий, Н.Н. Розин, Л.Е. Владимиров, В.П. Случевский и др.

Итог борьбы за воплощение в судебной и следственной практике концепции абсолютной объективной истины М.С. Строгович подвел в своём фундаментальном «Курсе советского уголовного процесса: «Из общих положений марксистско-ленинской гносеологии следует доступность истины человеческому познанию. Нет непознаваемых истин, есть истины ещё не познанные. Это относится и к судебному познанию… Твердым положением советской науки уголовного процесса, опирающейся на опыт практической следственной и судебной работы (?! – Г.Р.) является тезис: нераскрываемых преступлений нет, есть преступления, которые не удалось раскрыть», И следующий из этих посылок важный практический вывод: «Если истина по уголовному делу не найдена, если преступление не раскрыто и преступник не изобличен,… – это значит, что следствие и суд не справились со своей задачей, допустили серьезное нарушение законности», (выделено мной – Г.Р.) [6., с. 329]

Итак, одна утопия – о ликвидации преступности, подкреплена другой утопией – о раскрытии всех преступлений и изобличении всех преступников.1/

Как справедливо отмечает И.Л. Петрухин, теоретическая позиция М.С. Строговича была идеологически востребована государством, внушая мысль, что приговоры советских судов содержат абсолютную истину. [6, ч. 251]

На практике теоретическая конструкция абсолютной объективной истины претерпела инверсию: из препятствия на пути фабрикации уголовных дел – как первоначально, полагаю, мыслилось М.С. Строговичем – она превратилась в оправдание прогрессивности советского розыскного уголовного судопроизводства, когда одни и те же задачи и обязанности возбуждения уголовных дел и раскрытия преступления, изобличения виновных, всестороннего, полного и объективного исследования обстоятельств дела уголовно-процессуальный закон возлагал на дознавателя, следователя, прокурора и суд.

К чему привела химера абсолютной объективной истины, отрицание невозможности раскрыть все преступления и полностью избежать судебных ошибок, хорошо известно:

– массовое сокрытие преступлений от учета;

– манипуляции, направленные на повышение уровня раскрываемости преступлений (в 70-е-80-е г.г. даже статистический процент раскрытых краж составлял 90%, а убийств, тяжких телесных повреждений и изнасилований приближался к 100%);

– пыточное следствие;

– практическое исчезновение оправдательных приговоров; замена оправданий возвращением дел на дополнительное расследование – десятки тысяч дел по нескольку раз сновали от суда к следствию и обратно;

–  вырождение государственного обвинения; функция прокурора выполнял суд, на половине дел прокуроры в судебном заседании вообще отсутствовали;

(1/ Считаю не лишним припомнить, что оппонировал Строговичу в вопросе истины еще при его жизни. /Резник Г.М. Внутреннее убеждение при оценке доказательств. М. 1977, с.с. 54, 63-79, 103). Ленину стал оппонировать позже /Резник Г.М. От мифов к правде. «Московская правда», 1988 г., № 163/)

– взвинчивание уголовной репрессии;

– ненужность, практическая бесполезность защиты;

Введение в Уголовно-процессуальный кодекс института объективной истины, возложение на суд обязанности её отыскания будет означать уничтожение на корню состязательности уголовного судопроизводства, разграничения процессуальных функций обвинения, защиты и решения дела, ликвидацию презумпции невиновности, которая и так покуда ощутимо проросла только в суде присяжных.

Не стоит заморачиваться и воспарять в философские выси. Многолетняя дискуссия в советской научной литературе о характере процессуальной истины, её абсолютности – относительности, полной или частичной полноте, на мой взгляд, доказала свою теоретическую и практическую бесплодность.

Понятно, что вся процессуальная процедура запускается подозрением о совершении конкретного преступления. И в дальнейшем в ходе уголовного судопроизводства идет выяснение того, имело ли место в прошлом преступное событие, и, если имело, кто и почему его совершил. Происходит такой процесс познания с помощью доказательств: личных и вещественных.

Общественно-историческая практика или иначе многовековой житейский опыт убеждает, как когда-то убедил средневековых глоссаторов, что показания людей, предметы с оставленными на них следами, заключения сведущих в той или иной области науки или техники лиц, вполне пригодны для того, чтобы узнать правду о прошлом, но не настолько совершенны, чтобы обеспечить такое знание по всем уголовным делам и полностью исключить судебные ошибки. Кроме того, в правовом демократическом государстве достоинство личности признается высшей ценностью, посему для поиска истины в уголовном процессе допустимы не все средства – нельзя пытать, например.

И если на знамени современного уголовного судопроизводства, в отличие от средневекового и тоталитарного розыскного процесса нет лозунга «истина -любой ценой», принцип состязательности вовсе не препятствует её установлению.

Впрочем, полагаю, что задача, решаемая Следственным комитетом с помощью института объективной истины, более приземлена, чисто прагматична: вернуть суд де-юре в единый строй со следователями и прокурорами, переложить на него ответственность за качество расследования, возвратить советское «правосудие без оправданий». Неужто так сильно травмирует 1 (один) процент оправдательных приговоров в нашем профессиональном суде? Какие всё же нежные души у сотрудников Следственного комитета.

Пристатейный библиографический список:

1.   В.А. Линовский. Опыт исторических розысканий о следственном уголовном судопроизводстве в России. М., «Леке Эст», 2001.
2.   Каролина.   Уголовно-судебное   уложение   Карла   V.   /пер.   проф.   С.Я, Булатова/. Алма-Ата, 1967.
3.   Беккариа Ч. «О преступлениях и наказаниях» пер. М.М. Исаева, М., 1939.
4.   Строгович М.С. Учение о материальной истине в уголовном процессе. М., 1947.
5.   Строгович М.С. Логика. М., 1946.
6.   Уголовно-процессуальное право Российской Федерации. Учебник. 3-е изд. /ред. И.Л. Петрухин, И.Б. Михайловская/М., 2012.